Офелия

В первый раз мы встретились в 1932 году. Ты, будучи маленьким мальчиком в смешной шапке, сидел в саду тюльпанов и смеялся над моими тщетными попытками объяснить тебе что-то. Цветы всё пахли, вознося пыльцу на твои худые плечи, ты говорил странные слова на этом чудном русском и показывал мне разноцветные крылья бабочек. Янтарные глаза прямо передо мной блестели и блестели, заражая своим светом.

И я подумал тогда: «К чёрту!». Я не верю, что душа существует, но, если она действительно есть, то ты покорил её полностью. Я уехал ровно через неделю, в разгаре июля, садясь в далекий поезд до такой родной Германии. Будущее казалось светлым, и я пообещал вернуться к тебе во что бы то ни стало.

Во второй раз я увидел тебя в роскошных переплетениях дорогих кроватей. Красивый шестнадцатилетний мальчик стоял передо мной, улыбаясь тонкими губами, где ютилась папироса. И в том же саду, в 1938 году, я увидел, как ломаются люди. Не то, чтобы я не видел этого раньше, но сейчас это казалось чем-то особенным и романтичным. Когда ты, прижавшись к моим ключицам, плакал и говорил, что тебя полюбила богатая девушка, а родители умерли. Ты говорил, что хотел бы проектировать дома и соборы, расписывать их под цвет неба и снова и снова смотреть на плывущие вдаль облака. Пепел сигары слетал вниз, как слова обещания слетали с моих губ.

— Не бойся, — сказал я на ломаном русском, — очень скоро я заберу тебя жить с собой, в Германию. Ещё немного. Я скоро стану генералом и получу большую квартиру.

Ты посмотрел на меня с явным непониманием. Как будто бы я сказал о покорении звёздного неба. Тюльпаны вяли на глазах, а мы поклялись в верности другу другу и признались в любви. И через три дня мне пришлось уехать, на кануне праздников, когда должны были случатся чудеса.

В третий раз мы встретились над ямой, куда скидывали евреев, в суровом 1941. Где-то далеко цвели тюльпаны. Немой, безжизненный, ты смотрел на меня. Всё твоё лицо было грязным, даже твои прекрасные глаза были грязными. На меня кричали, чтобы я стрелял, а ты всё что-то шептал на вашем чудном русском.

И не роскошны были твои хрупкие руки, и горело поле, и я опять подумал: «к чёрту!». И выстрелил тебе в ногу, чтобы ты не умер. Генерал ударил меня по лицу, разбив один глаз. А ты, мой мальчик, свалился, потеряв сознание. И я поклялся, что найду тебя. Где бы ты ни был. Как только война закончился, как только США перестанет подначивать идеи Гитлера, очень скоро мы будем вместе.

В четвёртый раз я увидел тебя в 1950, сидящим около парома. Корабли отходили вдаль, волны всё бились об стены. Повсюду стоял едкий запах рыбы и пряностей, смешанных с сигарами и вином. Везде — английские надписи. И ты сидел, рисуя что-то на салфетках, смотрел на закат и держал в руках цветы.

Я набрал в легкие воздуха и уже хотел подойти к тебе, но вдруг я увидел красивую девушку и маленького мальчика, бегущих в твою сторону с радостными криками. Ты мягко улыбнулся, как никогда не улыбался для меня, тепло поцеловал девушку и, взяв детишек за маленькие ручонки, пошел по направлению к кораблю, отплывающему куда-то во Францию.

И, знаешь, я слишком много думаю в последнее время. И я решил, что хочу умереть, задохнувшись тюльпанами. Ведь у меня аллергия на пыльцу, забавно, да?

В общем, если будет свободная минутка, если ты вдруг окажешься в России снова, если что-то случится, ты загляни на мою одинокую могилку. Но не иди к месту, где стоит надгробный камень. Ты знаешь, что моя настоящая могила пролегает через лепестки в цветочном саду.

Я не жду от тебя письма, потому что не смогу ответить, не смогу выдавить и строчки.

Я даже не жду от тебя воспоминаний обо мне.

И даже памяти не жду.

Просто приди.

Ко мне.

В сад с тюльпанами и вдохни мой запах.

Прощай.

1964.